Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов]
— Не забывайте, я — летчик, — донеслось откуда‑то с неба…
Буревестник с простатой
В одно ясное утро, когда испытываешь симпатию к людям — случается такое раз в три года, впрочем, к вечеру все проходит — я получил письмо из России от Жужанского, «par avion», но без марки.
— С вас 15 франков, — сказал почтальон, — письмо тяжелое и пахнет селедкой…
Я раскрыл.
— «Дорогой Барабулька, это твой Абрыська!»
Абрыська, — как себя называл Жужанский, подробно описывал всю свою жизнь со дня нашего расставания, 13 лет день за днем.
«— Если помнишь, — писал он, — когда ты уезжал, твой Абрыська весил восемьдесят два пятьсот, теперь — неполных сорок девять! Что ты хочешь, если последние пять лет я ем одну селедку».
— Ага! — загадочный запах был объяснен.
Письмо я читал с отвращением, так как с детства ненавидел селедочный аромат, которым провоняли фразы, отдельные слова и даже буквы. Особенно благоухала «Ж» и, Абрыська почему‑то не обходился без нее ни в одном слове:
— Жизнь дорожает, — с трудом читал я, — жрать нечего, жуем жмых, невозможная жлоба и жуть, болел желудком, желчным пузырем и желтухой. Жалуюсь на простату, от которой лучшее лекарство — любовь… Ты помнишь, как твой Абрыська умел любить, но какая любовь сегодня, на одной селедке? Может ли мужчина, как я, поцеловать женщину, съевшую сельдь? А сельдь сегодня едят все.
Я — поэт, романтик, идеалист, буревестник с огромными крылами, который может летать в поднебесье, а его заставляют ходить по этой жалкой земле, Я буревестник с простатой, Барабулька, которому хотят обрубить крылья! Но я парю, и творю, и худею, и к моменту, когда ты получишь это послание, буду весить не более сорока семи! Обнимаю, твой Абрыська».
Целый день я ломал себе голову, чего это он вдруг написал мне письмо, впервые за 13 лет? Чтоб сообщить свой вес или что он парит? Но он парил всегда, правда, раньше он себя называл «орлом», но что только время не делает с человеком. Я был растроган, к тому же это был день, когда я любил людей. Я пошел в магазин, накупил колбас, сыров, кофе. лекарств от желудка, желтухи, желчного пузыря и прочих хвороб на «Ж», баллончик аэрозоли от селедки и выслал все авиапочтой.
Давно я никому ничего не покупал и обнаружил, что все дико подорожало — одна посылка стоила мне четырех гонораров за рассказы в «НАШЕЙ МЫСЛИ», — газете, где я регулярно печатался.
Вечером я позвонил Жужанскому. Минута стоила три франка. На 12 он плакал от счастья. На 18 — признавался в любви, на 26 франков парил, на четыре рассказал, кто дал дуба и на три — кто уехал.
— Кстати, Барабулька, — кричал он, — у меня — геморрой, становится трудно парить, но даже он не может мне помешать писать с утра до ночи — творю стоя, как Хемингуэй!
— Абрыська. — сказал я, — пришли что‑нибудь, постараюсь напечатать. Ничего не обещаю, но если удастся, сможешь себе что‑нибудь купить на доллары.
Он плакал от благодарности:
— Барабулька, — твой сокол с геморроем весит уже сорок шесть!.. Вскоре от него пришла посылка рукописей — 46 кило! — ровно столько, сколько весил он сам. Она не пахла селедкой, но опять была без марок.
— С вас 280 франков, — сообщил почтальон, — заказная, с уведомлением о доставке.
— Три моих гонорара, — подумал я.
В посылке было несколько романов, трилогия «Ураган» на две тысячи страниц, мемуары под общим названием «Вот вам, сволочи!» — короче, как Жужанский сообщал в сопроводительном письме, «все то, что не напечатали эти бляди!»
Его перестали печатать еще при мне и, видимо, он прислал все, написанное за 13 лет. Сорок шесть килограмм! Хотя я ему намекнул, что попробую опубликовать что‑то вроде небольшого рассказца. Не могла же «НАША МЫСЛЬ», появляющаяся раз в месяц, наполовину занятая некрологами, на треть — рекламой, весящая всего 300 грамм напечатать 46 кило!
В сопроводительном послании содержались инструкции:
«Барабулька, благодаря тебе выхожу на мировую арену. На скольких языках хочешь издать? Если на трех — тогда «Ураган» в Париж, «Сволочей» — в Токио, а романы отдай итальянцам. Мечтаю о Риме. Пусть издадут к весне, когда цветет сакура».
Я ничего не понял насчет сакуры в Риме и вообще ничего про «выход на мировую арену». Я жил здесь уже 13 лет и еще никуда не вышел, кроме арены в Арле, ночью, при луне, когда там никого не было.
К тому же, чтобы представить рукописи, надо было их перевести.
Я ему так и написал.
— «Барабулька, — отвечал он, — ты думаешь, что так легко выйти на мировую арену?! Переводи!! Ариведерчи, твой Абрыська».
Он, наверное, не догадывался, что за переводы надо платить, что 46 кило стоит миллион. В любой валюте! И чем бы он все это оплатил, ясный
сокол? Долларами, которых никогда не видел?
Я пошел в «Народный банк» и снял все, что накопил — это было грамм на триста.
Вернувшись, я начал взвешивать рукописи. Меньше килограмма не было ни одной. Я отобрал «Вот вам, сволочи!» и со значительными сокращениями отправил переводчице мадам Фонтэн.
Она мне позвонила в тот же вечер, голос ее был вкрадчив.
— Я прочла «Сволочей», — сообщила она, — гениально. Произведение едино и цельно.
Она замолчала. Я почувствовал неладное.
— Очень приятно, — сказал я, — мерси.
— Оно много потеряет от сокращений, — произнесла Фонтэн, — ломка стиля! Вы, как писатель, меня понимаете…
Ей, видимо, тоже нужны были деньги.
— Стиль не поломается, — возразил я, — и мелодия сохранится.
— А атмосфера? — спросила Фонтэн.
— И с атмосферой ничего не случится.
— Не думаю… И потом — вы забываете об интонации!
— Ничуть, я о ней все время помню.
— Поверьте моему опыту — сокращения убивают интонацию.
Фонтэн была явно в тяжелом материальном положении.
— Давайте забудем про интонацию, — сказал я.
— Как вам не стыдно?! — вскричала Фонтэн, — вы обрезаете автору крылья!
Откуда она узнала об этих проклятых крыльях?..
— Автор парит, — кричала она, — а вы его подстреливаете на лету!
Я плюнул, пошел в «Народный банк» и взял ссуду на крылья.
Назавтра зазвонил телефон. Я взял трубку.
— Санкт — Петербург, Абрыська, будете говорить по коллекту?
Я не успел ответить — в трубке уже звенел Жужанский.
— Что носят в Риме? — кричал он.
— Что?
— Что носят на виа Венетто?
— Зачем тебе?
— Ну как же, скоро начинает цвести сакура! Я думаю, прием будет на Палатино?
— Н — нет, — почти извиняясь, ответил я, — рукопись переводится на французский.
— То есть на Елисейских?! Что носят на Елисейских, Барабулька?
— Подожди, к — книга еще не вышла.
— Барабулька, — сказал он, — я не молод, старею, слава придет, а я даже не смогу до нее допарить. Ты не можешь ускорить, у меня открылась язва…
Я начал делать все, чтобы Жужанский смог встретить славу еще молодым — торопил переводчицу — она взяла надбавку за скорость, отправил «экспрессом» рукопись в «Галлимар», трезвонил — и месяца через два пришел ответ: Жужанский мог спокойно стареть — слава его не ждала…
— Все дело в переводе, — кричал он по коллекту, узнав печальную новость, — не сомневаюсь, что мне обрезали крылья! Первоклассные книги должны переводиться первоклассными переводчиками! И вообще, мой стиль не переводится на французский. Французский слишком рассудочен, а я безумен, непредсказуем, я шторм в океане. К тому же у меня начался голодный понос. Поэтому отдай переводить «Сволочей» на какой‑нибудь непредсказуемый язык.
У меня не было денег. Банк был пуст.
— Абрыська, — сказал я, — твои вещи непереводимы. Убивается все — юмор, острота, легкость. Расстреливается ирония. Вешается сарказм. Ты уникален, Абрыська! Перевод убивает тебя.
Не мог же я ему сказать, что перевод убивает меня.
— Ты хочешь сказать, что я — непереводим? — спросил он.
— Именно!
— А как же с ареной?!
— В Арле, — ответил я, — в Арле!!
— Что?!!
— Мы выйдем на арену в Арле, ночью, под луной!
— Хорошо, — согласился он, — только быстрее, я старею, слава придет, а…
Тут связь прервалась.
Абрыська хотел славы! …Единственная слава, которую я мог для него завоевать, была в «Нашей мысли», где‑то между «Горячо скорбим…» и «От всей души поздравляем».
Я начал рыться в его шедеврах, в поисках чего‑то миниатюрного.
Самым миниатюрным был роман «ХУРМА» на 647 страниц, причем неоконченный. Правда, Жужанский в письме гарантировал окончание к 97 году.
Я не знал, что предпринять. И вдруг, между страницей 192 и 193 «Хурмы» обнаружил несколько страничек, видимо, случайно здесь затерявшихся. Они носили скромное название «Афоризмы, максимы, сентенции и притчи». Подзаголовок добавлял: «В мире мудрых мыслей!» Это была находка. Я сел разбирать их, поскольку они были написаны от руки и очень неразборчиво.
